Асадная ошибка. 5 лет сирийской кампании: почему Кремль не может найти с Дамаском общий язык - «Мнения»

Пятилетний юбилей сирийской военной кампании – особая дата для Кремля. Сергей Лавров объявил об «окончании войны» и впервые за восемь лет посетил Дамаск. Эксперт Российского совета по международным делам и американского Middle East Institute (в статусе нерезидента) Антон Мардасов объясняет, почему режим Асада, который вроде бы должен быть благодарен Кремлю, не воспринимает российскую дипломатию всерьез, и, несмотря на все усилия, Москва оказалась в стратегическом тупике.

Фактор успеха

Объективность оценки сирийской кампании упирается в специфику самосознания россиян, большинство которых пока ещё тоскует по былому величию СССР. Отсюда – и распространённая логика: критикуешь власть за методы противостояния с гегемоном или «с запрещённым в РФ ИГИЛ», значит – контра, без вариантов. На радость российских пропагандистов в случае с Сирией есть сотни баек, тиражируемых охочей до конспирологии арабской прессой, и их использование расширяет инструментарий, когда заканчиваются собственные аргументы. Поэтому даже среди экспертов много тех, кто убежден, например, в том, что:

• война в Сирии началась из-за желания Катара создать «управляемый хаос», чтобы заполучить газопровод, который из-за сопротивления Асада протянуть так и не получилось (и это в эпоху экономически выгодных поставок СПГ и постоянных проблем с охраной «трубы» даже в более или менее стабильных странах!);
• США всеми силами пытались сместить Асада, но у них ничего не получилось (в реальности Обама склонял Асада к политическим уступкам и крайне боялся переборщить с давлением, чтобы режим не пал, поскольку оппозиция, вынужденная принимать во внимание безопасность своих семей, находящихся в стране, вряд ли бы справилась с террористическими группами);
• Россия в Сирии защищает христиан и у неё всё получилось (хотя христиане активно мигрировали еще в довоенный период не только из-за упадка светских движений, вызванного поддержкой режимом популярного ислама во внутренней и внешней политике, но и из-за войны в Ираке, неудачных попыток приватизации в частности и социально-экономического развития вообще).

Что у Москвы действительно хорошо получилось, так это использовать усталость региональных и внерегиональных игроков от сирийского конфликта, в котором их интересы и позиции помешали создать сильную оппозицию Асаду. Действовать в кризисный момент при колеблющихся оппонентах – выгоднее всего. Очевидно, это позволило России беспрепятственно развернуть собственную группировку в Сирии, а недостаток в экономической и военной мощи в регионе восполнять формированием цепи альянсов для продвижения идеи многополярности как предпочтительной модели миропорядка. В реализации этого плана центральное место заняли российские базы в Сирии, которые сейчас служат настоящим хабом для проецирования влияния уже на другом — африканском континенте.

Общие настроения в регионе и использование ЧВК, существование которых в РФ отрицается из-за отсутствия у них какого-либо правого статуса (потому их и маскируют под консалтинговые организации или ЧОПы), априори делали невозможным «заафганивание» конфликта, но зато давали шансы ещё и потренироваться. Например, обкатать широкую номенклатуру вооружений и военной техники, включая истребители пятого поколения Су-57; минимизировать промахи крылатых ракет «Калибр», точность которых совершенствовалась по мере применения с морских и авиационных платформ; получить опыт снабжения группировки на удалённом театре военных действий, спешно закупая для «морского экспресса» под флагом ВМФ ранее эксплуатировавшиеся турецкими и украинскими судовладельцами сухогрузы.

В итоге вроде бы налицо те же успехи в спасении режима Башара Асада и укреплении позиций в Восточном Средиземноморье, где Москва прежде присутствовала лишь номинально – как эксплуататор сирийского причала с несколькими хозпостройками, спонсор националистических партий Греции и член Совбеза ООН, не применивший право вето при голосовании по резолюции СБ ООН по Ливии (допускающей авиаудары для сдерживания войск Каддафи). Изменение статуса с формального на важного актора, с которым считаются, — как ни крути, внешнеполитический успех на фоне мирового тренда «преобладание риторики над действиями».

Но тем не менее «борьба с терроризмом на дальних подступах», которая способствовала главным образом раздроблению/подавлению оппозиции Башару Асаду на территории так называемой полезной Сирии и желанному «диалогу на равных» с Западом, затрудненному после украинских событий 2014 года, зашла в тупик.

Сводки напрямую в Кремль

Дамаск, по идее обязанный благодарить Кремль, на деле продолжает как хвост вилять собакой. Он планомерно губит все пафосные обещания Москвы способствовать политическому компромиссу режима с оппозицией и всерьез не воспринимает российскую дипломатию, пусть и «постоянно выражающую озабоченность».

Явный тому пример – Конституционный комитет (КК), детище российской силовой дипломатии, созданное по решению нацконгресса в Сочи с целью реформирования сирийского Основного документа. Но в реальности КК появился лишь через два года после объявления о создании и до сих пор так и не функционирует под разными предлогами. Оно и понятно – Дамаск суверенитетом делиться не намерен, считает себя победившим и вообще привык понимать менее дипломатичных военных, подкрепляющих свои, как правило, топорные сообщения порцией сброшенного на оппонентов «чугуния». Или – совсем недипломатичных кураторов ихтамнетов, которые быстро освоились и поняли, что резать головы – это традиция и непобеждаемого ИГИЛ (запрещено в РФ), и вполне себе лояльных Асаду отрядов.

Москве в последние годы более привычно вершить внешнюю политику руками армии и спецслужб и опекаемыми ими аналогами ЧВК. Но подобными солсберецкими методами союзников к переговорам не стимулировать, а оппонентов – не заставить инвестировать. В итоге Кремль к пятой годовщине войны в Сирии созрел до идеи баланса между дипломатическим и силовым блоками, и с этой целью довел число специальных представителей президента до трех. Александр Ефимов, Александр Лаврентьев и Михаил Богданов курируют сирийское направление и без ведомственных проволочек делают доклады первому лицу, которое желает иметь полярные мнения по одному вопросу. Не только спецпредставителей, но и разных ведомств.

Роль Владимира Путина, совмещающего функции арбитра с главным тренером, проявляется не только в оценке уровня игры основного состава участников и скамейки запасных, но в непосредственном сборе команды и определении – кто и когда выйдет на поле. Главным бенефициаром такой стратегии становится сам российский президент, за которым остается последнее слово по всем ключевым вопросам. Ближневосточный вектор российской внешней политики носит ярко выраженный персонифицированный характер и служит интересам первого лица. Причем выбор Путиным той или иной стратегии из всех предлагаемых ему опций до сих пор остается одним из самых непредсказуемых этапов в российском процессе принятия решений.

Ближневосточный вектор российской внешней политики служит исключительно интересам Путина

Эту особенность довольно сложно понять аудитории вне России, поэтому некоторые действия Москвы некорректно трактуются не только на Западе, но и среди самой сирийской элиты. Например, в Дамаске абсолютно не понимают, почему Москва опекает формирование из бывших повстанцев – 8-ую бригаду 5-го корпуса, которое создаёт некую автономию на юго-западе страны и периодически вступает в перестрелки с правительственными силами. А российская сторона, которая два года назад выступала гарантом мирного перехода юго-западных провинций под контроль Асада, тем самым пытается убить сразу двух зайцев: сдерживать иранское влияние (это обещание дано Израилю, США, Иордании и другим странам) и гасить протестный потенциал, связанный с резким обеднением этих районов после «примирения» с Дамаском.

На деле бывшие повстанцы, сведенные в обособленную от армии Асада структуру, вряд ли станут ядром обновленных сирийских вооруженных сил, но это помогает Москве играть в демократию и даже пытаться убедить монархии Залива инвестировать в районы, свободные от всевластия сирийских спецслужб, и таким образом обойти американские санкции, включая «закон Цезаря». С точки зрения Асада, такие манёвры находятся за рамками союзнических отношений: Дамаск, который ещё не отошел от мышления холодной войны, пытается изо всех сил не подозревать Москву в игре за спиной, а иначе – зачем поддерживать тех, с кем помогал бороться, и создавать альтернативный центр власти, закрепляя таким образом свое влияние на земле?

Стратегический тупик

Кремль в стремлении получить подобие регионального компромисса по Сирии после снижения интенсификации боевых действий прямо сталкивается с вопросом, с которого и начался гражданский конфликт и который патроны сирийского правительства пытались отодвинуть в сторону, сместив фокус приоритетов. А именно – необходимость изменений в государственной системе САР и гарантия трансформации власти, от которых зависит не только участие сторонних сил хотя бы в части реконструкции, но и долгосрочная стабильность режима Асада, который сталкивается то с валютным, то с бензиновым, то с продовольственным кризисом.

Вдобавок, курдско-арабский альянс «Демократические силы Сирии», поддерживаемый США, Францией, Великобританией и суннитскими монархиями на востоке Сирии, контролирует не только основные (пусть и небогатые по рыночным меркам) нефтяные промыслы, но и до 70% сельхозугодий. Хотя курды и племена склонны к противоречиям, которые пока гасят американцы, попытки сирийской разведки подогреть вражду между ними сталкиваются с рядом очевидных проблем. Сейчас местные получают процент от реализации ресурсов, который никогда не получат при неуступчивом Асаде, да и о несовершенстве «примирительных» сделок под эгидой РФ они наслышаны. Тем более что Дамаск с Анкарой, хотя и враждуют, но по курдской проблематике активно ведут переговоры на нейтральных площадках (например, в Алжире) и прямо сотрудничают с 2016 года.

Впрочем, Москва, с ее хорошо известными проблемами с построением отношений с союзниками (или – с построением союзников), вовсе не заинтересована в каких-либо серьезных перестановках в Дамаске. Российской власти нужны лишь гарантии, что она сможет сохранить здесь свое присутствие, хотя бы минимально вложиться в разрушенную бездонную сирийскую экономику и окупить возможные инвестиции. Попытки расширить влияние в военно-политической элите связаны в первую очередь с желанием не потерять имеющиеся позиции, однако этот процесс затруднен спецификой связки Дамаск-Тегеран. Иранцы довольно успешно интегрированы в режим и в его основные силовые и институализированные инструменты поддержки – Республиканскую гвардию и 4-ую механизированную дивизию под управлением брата президента Махера Асада. Россия же поддерживает структуры, которые или являются обособленными формированиями (типа 5-го корпуса), или имеют спорный полуополченский статус.

Конечно, Башар Асад заинтересован в преобразовании своего режима – от сложившейся в войну системы, где бизнес консолидировался вокруг режима из-за нежелания быть «раскулаченным» оппозицией, до послевоенной структуры экономики, где активы и средства (заработанные на конфликте или сохраненные в результате обхода санкций) консолидированы вокруг конкретной фигуры сирийского президента. Этот процесс под предлогом борьбы с коррупцией был запущен в конце 2018 года при прямой поддержке из Ирана и проходит успешно, хотя и встречает сопротивление в элите, например, у двоюродного брата президента Рами Махлуфа. Однако репрессивный аппарат Асада умеет убеждать. По заслуживающим доверие данным, сейчас все крупные бизнесмены Сирии посажены на оброк, выплачиваемый различным фондам поддержки ветеранов конфликта, но на деле аккумулирующий средства для выживаемости системы и лично фигуры Асада.

В этих условиях Москва лишена какого-либо значимого военно-политического лобби, а потому имеет лишь один весомый актив в лице Асада и готова и дальше поддерживать тезис «о легитимных властях Сирии», отвергая причины «арабской весны». А она, кстати говоря, совпала с событиями на Болотной площади – малоприятная ассоциация для Кремля. А, значит, Москва будет и дальше потакать сирийскому президенту и легитимировать его систему, выдавая декоративный политический процесс за реальный механизм реформ.