Уехавшая Россия будущего. Как и почему экс-координаторы штабов Навального покинули страну - «Исповедь»

Два года назад The Insider писал, как глав региональных штабов Навального не могут остановить ни массовые обыски, ни административные аресты, ни серьезные штрафы. После отравления Навального и приговора по сфабрикованному делу ситуация сильно изменилась: к концу 2021-го в стране не осталось практически никого из ключевых соратников оппозиционера, потому что над ними нависла угроза уголовных дел по «экстремистской» статье с огромными тюремными сроками. The Insider поговорил с экс-координаторами региональных штабов Навального и узнал, как они принимали решение об отъезде, как пересекали границу, чем занимаются в вынужденной эмиграции и при каких условиях готовы вернуться в Россию.

Экс-директор Фонда борьбы с коррупцией Иван Жданов говорит, что команде Навального потребовалось полгода, чтобы восстановить работу в новых реалиях, когда офлайновая деятельность в России стала невозможна. Региональные штабы, главный проект другого соратника Навального Леонида Волкова, были закрыты, но это не помогло спасти сотрудников от давления силовиков. А на экс-координатора штаба в Уфе Лилию Чанышеву завели уголовное дело о «создании экстремистского сообщества». Сейчас она находится в СИЗО-6 Москвы, к ней не допустили уже трех адвокатов. Чанышевой грозит до 10 лет.

«Я шел до границы 30 км пешком»

Алексей Шварц, экс-координатор штаба в Кургане

За день до всероссийской акции 23 января, когда Навальный прилетел в Россию, друг за мной заехал на такси. Мы должны были к нему поехать, чтобы подготовиться к завтрашнему мероприятию. И за нами началась погоня. Нам упала на хвост машина, перестраивалась за нами, но не обгоняла. А на светофоре со всех сторон подбежали силовики, сказали, что уголовный розыск, выбили из рук телефоны и кошелек. Мы даже расплатиться с водителем не могли! Нас скрутили, заломали руки. Человек, который меня сзади держал за руки, очень волновался. То есть я спокойно стою, а его трясет, и мне смешно. Потом нас повезли в отдел полиции — на двух машинах, у каждого по четыре сотрудника полиции. А там в отделе фсбшник не мог рапорт составить нормально и даже перепутал фамилии меня и моего друга.

Меня оставили в каталажке до суда. Прошел суд — как раз когда начались митинги в Кургане. Мне дали 30 суток ареста. Условия в спецприемнике были пыточные. Я сильно заболел, у меня пошел гной из ушей. Пришел врач и сказал: «Слушай, сегодня ты точно не сдохнешь. Выходи отсюда — и в больницу бегом. Я ничего сделать не могу, меня нет никакого оборудования и даже лекарств». А мент ответил: «Ему месяц дали, ему никак в больницу». Врач сказал, чтобы я попросил родственников привезти лекарства. Приехала моя девушка, но лекарства не пропустили.

Потом завели меня в камеру. Еды не дали — дескать, на тебя еще не составляли смету. Вечером приехали сотрудники Центра по противодействию экстремизму — «поговорить». И хотели, чтобы я отдал ключи от офиса. Я сказал: «Что вы гоните? Что такое должно произойти, чтобы я их отдал?».

В какой-то момент ко мне в камеру подселили деда. От него страшно воняло, потому что у него была гангрена. У него ноги реально гнили. Я из деревни и знаю, как пахнет тухлое мясо. Через несколько дней он уже со шконоря не мог вставать и ходил под себя. Вонь была жуткая. К нам даже сотрудники полиции в камеру не заходили.

Я писал заявление, прокуратура меня тогда вызвала на проверку по поводу плохих условий содержания. Когда второй раз меня посадили, врач меня вызвал и начал на меня наезжать, зачем я рассказал, что с этим дедом были проблемы. Из-за этого к ним приезжала проверка.

Ровно сто дней я отсидел в этом году в тюрьме. У меня обострились хронические заболевания, упало зрение, правый глаз плохо различает цвета. Зрение стало очень сильно падать в тюрьме из за плохого освещения.

Я видел, что власть уже не отступит. Понимал, что все идет к тому, чтобы меня закрыть. С девушкой моей мы специально не женились, семь лет жили вместе и не регистрировали брак, чтобы ее обезопасить. Но все равно за ней пришли, и ее арестовали. У родителей были обыски и допросы в новогодние праздники. Можете себе представить: 6 января родители были на допросах. Для них специально открылся Следственный комитет, чтобы их допросить, почему я уклонялся от армии. То есть я понял что уже все равно ничего не поможет — они взялись за родню. И в тюрьме я решил, что оформляем заявление на переселение в Германию.

Я понял что уже все равно ничего не поможет — они взялись за родню

Я этнический немец, в нашей деревне соблюдались немецкие традиции, у нас есть родственники и друзья семьи, которые живут в Германии. Мы занимались документами и сбором информации. Дело в том, что наша семья все еще в архивах НКВД, документы засекречены, и очень сложно было достать информацию. Дед был сослан, я родился в поселении, где он отбывал наказание. То есть я, грубо говоря, вырос в ГУЛАГе.

Самое непростое для меня было — покинуть Россию. Я вообще-то был под подпиской о невыезде из города и надлежащем поведении. Был большой риск, что где-нибудь в аэропорту или на границе поймают. Так и случилось. Мы встали очень рано, я за час до посадки купил билет. Мы сразу сели в такси и улетели в Москву. За нами было преследование, причем это было глупо немножко. Люди идут по пятам, ты идешь в туалет, они ждут. Ты выходишь, берешь багаж, идешь на аэроэкспресс, ждешь следующий рейс, а у вагона тебя все равно ждут. Мы выходим из метро, дать круг, чтобы скачать карту. Обратно заходим — опять за нами идут эти же люди. Мы с женой сделали вид, что сейчас прыгнем в вагон метро. Под самый конец они прыгают, а мы выходим, и они просто уезжают. Сбросили с себя хвост и спокойно пошли получить последние нужные нам документы для пересечения границы.

С женой мы каждый своим путем пересекал границу. Мне пришлось до границы идти 30 километров пешком, но меня поймали еще с российской стороны, увели в камеру, это длилось очень долго. В 2017-м году я дал для себя обещание никогда не врать, но в этой ситуации мне пришлось его нарушить. Говорить неправду было очень тяжело, но это спасло мне жизнь. И меня выпустили с российской границы. Подробнее. к сожалению не могу рассказать.

Потом в стране, куда я пришел, мне пожали руку, сказали: «Удачи, но у нас не задерживайся, беги дальше».

Я не могу говорить, где сейчас нахожусь, в целях безопасности страны, которая временно меня приютила. Мне прямо сказали на пограничном пункте, чтобы я не высовывался, а то запросто могут запросить выдать или обменять.

Я ни капельки не жалею о том, что работал координатором штаба Навального. Это одно из лучших дел, которым я занимался. Был тот плацдарм, где я мог себя раскрыть как борец с добычей урана в Курганской области. Я познакомился с лучшими людьми в стране, с некоторыми из них я поддерживаю общение дружеское. Я повторил бы это еще раз, если был бы выбор и зная весь этот путь.

Возвращаться в Россию я не собираюсь. Свою научную деятельность собираюсь продолжать в Германии. В России для этого нет даже банального оборудования и технологий.

«Я не хочу быть плачущим эмигрантом»

Ирина Фатьянова, экс-координатор штаба Навального в Санкт-Петербурге

Последние недели я нахожусь в Грузии, уже успела немного адаптироваться, разобраться с какими-то самыми основными бытовыми вопросами.

В апреле, когда появился иск московской прокуратуры о признании ФБК «экстремистским», у многих людей, которые работали в штабах, возник вопрос, что делать дальше. Было понятно, что не просто будет заниматься политикой. Я много с кем общалась — с юристами, адвокатами, с психологом прорабатывала для себя этот вопрос. И тогда приняла решение, какой для меня будет красная линия. Все, что до этого — уголовные дела, связанные с «дадинской» статьей, с перекрытием дорог и все что угодно, что надо мной нависало, — это было риском, на который я была готова идти. Но вот 6-10 лет — срок, который может быть у Лилии Чанышевой, бывшего координатора штаба в Уфе, — стал для меня красной чертой.

До этого какое-то количество бывших координаторов уже покинули Россию, и круг сузился. Я, наверное, в первой десятке, за кем бы могли прийти с таким уголовным делом.

Но вернись я во времени, я все бы сделала точно так же. Неминуемо оказалась в штабе — мои ценности, мой предыдущий жизненный опыт, гражданская позиция — все меня вело к этому и к участию в выборах. Я не считаю, что мной и людьми, с которыми я работала, было сделано хоть что-то противозаконное. Мы все видим эти выдержки из материалов дела, где говорится, что участие в выборах является преступлением, это же абсурд.

Понятно, что за шесть лет в тюрьме я ничего не смогу сделать полезного. И это дополнительная нагрузка на всех, кто помогает политическим заключенным: на правозащитников, адвокатов. Мне постоянно писали: «Пожалуйста, уезжай. Мы очень за тебя беспокоимся».

Я летела через Ереван по российскому паспорту и уже оттуда через день я уехала в Грузию. Единственная проблема случилась на границе, когда я вылетала из Петербурга. В итоге я простояла 10 минут на паспортном контроле, меня потом еще отвели на 20 минут в отдельную комнату к начальнику паспортного контроля, задавали разные вопросы о том, куда я еду, зачем, насколько, когда я возвращаюсь, куда-то звонили. В тот момент я переживала, что сейчас не улечу, а это единственный самолет, у меня сгорит билет и все оттянется.

У меня до сих пор много эмоций по этому поводу. Слоган моей избирательной кампании — «Я не боюсь, и вы не бойтесь!». Он все время приобретал какой-то новый смысл и для меня, и для всей команды, и для волонтеров. Я все время чувствовала и чувствую до сих пор эту ответственность за то, что я этим слоганом людей призывала делать что-то классное и участвовать в выборах. Для меня ответственность перед людьми была главным фактором, который не позволял мне уехать..

Ответственность перед людьми была главным фактором, который не позволял мне уехать.

Действительно, вся кампания была похожа на то, что ты постоянно бьешься за то, чтобы добиться чего-то элементарного, важного и полезного. Тебе вставляют палки в колеса, ты бьешься мордой об стол, потом снова поднимаешься после минуты грусти и идешь вперед. Это было похоже на какой-то марафон, где тебе постоянно приходится приводить себя в чувство. Мне кажется, что сейчас я еще сильнее ударилась и еще сложнее оправиться после этого. Такое стратегическое отступление, назовем это так.

У меня есть дистанционная работа в России. Она не связана с политикой, но публично говорить, что это за работа, я не хотела бы. Пока главное — что она есть, потому что она мне нравится, вдохновляет, мотивирует. А во-вторых, она занимает много времени, поэтому мне особо некогда думать, как же плохо, что я уехала из России.

Свою жизнь я связываю с Россией и Петербургом — ни с какими другими местами. Но у меня есть такая установка, что пока я не нахожусь в России, я не хочу быть плачущим эмигрантом, который каждый день сидит на чемоданах. Я хочу жить полноценной жизнью, интегрироваться в ту культуру, в которой нахожусь. Хочу реализовываться, где бы я ни находилась.

«Думал, что еду на две недели, а сейчас не знаю, когда вернусь домой»

Семен Кочкин, экс-координатор штаба Навального в Чебоксарах

Я уехал почти сразу после публикации пресс-релиза Следственного комитета от 28 сентября о том, что Навальный вместе с соратниками создал экстремистское сообщество в каком-то 2011 году, а потом создал экстремистское сообщество в виде штабов Навального, и они открыли свои ячейки в 38 регионах. И я такой: «Ну вот, это же про меня». Я работал координатором штаба Навального в Чебоксарах с 2017 года до ликвидации штабов. Ячейка же!

Я посчитал, что вероятность ареста очень высокая. В итоге так и случилось. Лилии Чанышевой предъявили за легальную работу в 2017–2021 годах. А мы, блин, даже все налоги платили.

Мне написал друг-правозащитник:

После закрытия штабов я начал общественную кампанию у себя в регионе по выборам в Госдуму, снимал расследования, делал ролики, говорил, как лучше голосовать, как «Единую Россию» выгнать из Чувашии. Я понимал, что местные явно на меня накатали какие-то штуки и лучше правда пересидеть, но я не ожидал, что все так закрутится.

У меня был распланированный день: я еду к бабушке и дедушке, они живут в 100 км от Чебоксар. Там есть станция, на которой можно сесть в поезд и доехать до Москвы. Я купил билеты из Чебоксар на поезд, потом должен был сделать ряд дел и поехать к бабушке с дедушкой, но у меня не получилось увидеться с ними.

Как только я вышел из подъезда, меня задержал сотрудник Центра «Э», повез в отделение. Составили два протокола за демонстрацию или пропаганду экстремизма: символики в виде двух логотипов «Умного голосования» — один в Twitter, другой в Facebook. Меня оставили на ночь в отделении. С утра составили еще один протокол — за упоминание штабов Навального без плашки о признании организации экстремистской. Повезли в суд, но суды не захотели эти протоколы рассматривать.

Пока полицейские не понимали, что происходит, я сел в машину и уехал. Вещи были собраны, я взял BlaBlaCar и уехал в Москву. Но я не увиделся с бабушкой и дедушкой. По сути, они забрали у меня это время. Может быть, я смогу их вывезти сюда.

Сейчас больше двух месяцев я нахожусь в Тбилиси. Думал, что еду на две недели или месяц, а сейчас не знаю, когда вернусь обратно домой.

Это удивительно, что новым центром русской жизни стал грузинский город Тбилиси. Кто бы сказал, что так будет, я бы не поверил год назад. Я продолжаю работу на своем канале. Пока жил в Чебоксарах, я только этим и занимался после закрытия штабов.

У меня сейчас задача привезти двух своих котов сюда, и это какая-то невероятно сложная штука. Не хочется везти их в багажном отделении. К тому же хозяйка квартиры, которую мы сняли, против кошек.

Переезд — тяжелая штука. Тяжело и неприятно не видеть своих друзей и родственников.

Мне очень страшно за тех, кто сейчас под уголовными делами и не могут уехать. Все координаторы штабов — крутые специалисты. Мы умеем делать крутые вещи, справляемся с суперсложными ситуациями. Креативные мы, в общем, и все мы реализуем себя если не в России, так в другой стране. Я за это не переживаю, а переживаю за тех, кто остается под статьей и у кого будут суды по уголовным делам. Вот за них страшно.

У меня была мечта лет с 18-ти — поработать координатором штаба в своем городе кандидата в президенты. То, что мы делали, было круто! Мы выгнали главу республики, выгнали мэра-бандита и лишили на выборах единороссов мандатов. О чем я должен сожалеть? Я не сделал ничего плохо, не нарушил ни одну статью УК. Если говорить про административные дела, то они все абсурдные. У меня огромная папка. Если ее сложить, можно вернуть целую рощу.

Мы не можем сожалеть о том, что режим сумасшедший. Меня побил алкоголик — я что ли в этом виноват? Нет, это он — сумасшедший алкоголик. И режим сейчас сумасшедший, мерзкий, злой, агрессивный. А мы должны винить Алексея Навального в том, что режим всех сажает? Алексей не мог не вернуться, и думаю, что он не жалеет о том, что сделал. С точки зрения морали это было правильно. Ладно, режим готов уничтожать политиков, но когда они признают иностранными агентами сообщество библиотекарей? Винить в этом Алексея? Он не мог сделать по-другому, он действовал из лучших побуждений, и я думаю, что если бы можно было все вернуть, он бы все сделал также. Вопрос в сумасшедшем Владимире Путине, а не в Алексее.

«Я решила уехать, потому что в тюрьме я буду бесполезна»

Мария Петухова, экс-координатор штаба Навального в Калининграде

Перед митингом 23 января наш штаб остался без координатора. Предыдущего координатора за несколько дней до митинга вызвали в Центр по противодействию экстремизму, провели с ним, видимо, «профилактические работы», после чего он записал видеообращение в Instagram о том, что на митинг ходить не нужно, что он снимает с себя полномочия координатора. Я стала исполняющей обязанности. Надо проводить митинг, я не должна подвести.

Я поняла, что за мной будут следить, уехала в другую квартиру. Но меня отследили. Накануне митинга в окно увидела, что во дворе стояли подозрительные машины, которые перекрыли подъезды. На утро был полный комплект: и полиция, и эшники.

Стала лихорадочно придумывать варианты. Например, спуститься по веревочной лестнице с четвертого этажа. Чуть не начала заказывать лестницу в интернет-магазине. Но было мало времени, и я решила, что можно попробовать переодеться. Состригла несколько прядей, намазала лицо клеем и приклеила себе усы и бородку. Спрятала волосы под шапку, надела очки, какую-то старую куртку. Непонятно было совершенно, что я девочка.

Получилось довольно правдоподобно. Но у меня все равно были сомнения — мое лицо у них во всех базах есть, но на удивление оказалось, что они довольно тупые. Я в полуметре от них прошла, и они не поняли, что это я. У меня очень сильно билось сердце. Думала, что сейчас меня схватят и скажут: «Что ты за цирк устроила?» Но я зашла за угол дома и ликовала: «Йес, йес! Я их обманула!»

Так я попала на митинг. Меня попытались задержать прямо на митинге. А там было довольно много людей для Калининграда — около трех тысяч человек. Люди встали стеной, чтобы меня не стащили с трибуны. Я почувствовала просто огромное восхищение и единение с людьми.

Меня все-таки задержали после митинга и отправили в спецприемник на семь суток. Туда пришел сотрудник ФСБ. Он сыпал фактами из моей жизни, которые никто не мог знать, сообщал всякие подробности. Попытался меня запугать тем, что будет кровь, я за это поплачусь, что это все захват власти.

Эшник сыпал фактами из моей жизни, которые никто не мог знать

Мы беседовали около сорока минут, и я довольно невежливо с ним разговаривала, потому что мы находились в неравных условиях. Это я ему тоже сказала. Он ответил:

Я отсидела свои семь суток, и на выходе меня снова забрали. Вменили хулиганство, якобы я ругалась на улице матом, и меня снова закрыли на пять суток. Когда я второй срок отсиживала, подумала, что им ничего не мешает меня закрывать сколько угодно, как это было летом 2019 года, когда Илья Яшин пять сроков подряд отсиживал.

Тогда не то, что страх закрался, но какое-то неприятное чувство. Оно заставило меня задуматься, хочу ли я сидеть в тюрьме или хочу делать что-то другое. В тюрьме я буду бесполезна, и это, возможно, надломит мой дух. Когда ты знаешь, когда выйдешь, ты просто заполняешь это время. А когда не знаешь, как Алексей Навальный, тут нужны какие-то другие ресурсы, чтобы не отчаяться.

Я решила подать документы на литовскую визу, но меня задержали у литовского консульства. У меня не было телефона, они определили меня по камерам «Безопасного города». Я с подругой дошла от такси до ворот консульства и услышала, как она сказала: «Маша, Маша, эшники!» Я даже обернуться не успела. Меня схватили за руки, заломали и увезли. Долго катали по городу, привезли в ОВД, а затем в суд.

У меня не было телефона, они определили меня по камерам «Безопасного города»

Мне потом удалось получить польскую визу очень быстро. Покупала билет меньше, чем за сутки до отъезда, чтобы он не успел попасть в базу данных. Возле окна пограничников я провела около часа. Они куда-то звонили, куда-то ходили, перепроверяли документы несколько раз. Это автомобильная граница, и я никак не смогла бы добежать до польских пограничников и крикнуть, что прошу убежища. Было тревожно, но в конце концов вышел сотрудник погранслужбы, записал на камеру, что я осознаю, что выезжаю из России, и отпустил.

Я не бросила политику, не бросила активизм. Я участвовала в проекте «Голосуй за рубежом». Перед выборами я и несколько человек собрали команду, сделали сайт, вели соцсети и пытались рассказать российским эмигрантам — и тем, кто долго живет за рубежом, и тем, кто недавно приехал, — что, если у них есть российское гражданство, они имеют право проголосовать в любом консульстве на федеральных выборах. Удивительно, что чуть ли не половина людей об этом не знали. И мы получили потрясающие отклики. Был прекрасный случай, когда за счет голосования в Лондоне и Париже депутат, рекомендованный «Умным голосованием», победил в Томской области. Это было здорово, и это показало, что сидеть сложа руки не стоит, и можно что-то менять, даже когда у тебя нет ресурсов.

Сейчас я занимаюсь проектом женского СМИ, которое рассказывает о проблемах женщин, проблемах гендера, проблемах несовершеннолетних и ЛГБТ. Это широкий круг проблем, который в России табуирован. У нас скрепы, традиционные ценности, патриархат — все так прекрасно! Но нет закона о домашнем насилии, притесняют меньшинства, нет защиты женщин. А если мужчина хочет уйти в декрет, на него будет оказываться общественно давление, потому что это не мужское дело — сидеть в декрете.

Кроме того, я помогают коллегам интегрировать мигрантов, интегрировать русских в польскую культуру. Я хочу, чтобы люди знали, что Россия — это не только Путин, ядерное оружие, нищета, холод и водка. Русские люди щедрые, добрые. Не они виноваты в том, что сейчас происходит в стране. Россия — это не Путин. Хочется донести это до людей, потому что очень много стереотипов у жителей Европы и Америки благодаря пропаганде и таким действиям, как аннексия Крыма.

Я продолжаю делать то, что делала. Возможно, это принимает немного другие формы, но из меня этого не вытащить.

«Мне пришлось малолетним детям объяснять, что я в тюрьме не потому что преступник»

Сергей Беспалов, экс-координатор штаба Навального в Иркутске

Я был самым старшим из координатором штабов Навального, мне сейчас 47 лет. Я взрослый человек, у меня четверо детей. Я не особо боялся какого-то давления. Наклеил на заднее стекло своего автомобиля надпись «Навальный» и разместил фотографию в социальных сетях. Огромное количество людей мне написали: «Сейчас стекло разобьют, даже не сомневайся». В результате это стекло так и ездит, ничего не случилось.

Внутри Иркутска было негласное джентельменское соглашение: сажали за митинги только меня и сотрудников штаба, которые получали зарплату. Для всех остальных людей участие в деятельности штаба Навального было безопасным. В январе эта традиция была разрушена: тогда впервые в Иркутске арестовали простых участников мероприятия. Сам я даже не дошел до митинга 23 января — как только я вышел из дома, сразу был задержан и отсидел 10 суток.

Когда меня первый раз посадили, я дико злился, буквально кипел от того, что это несправедливо. Был такой грустный, но забавный момент. Когда я вышел из изолятора, ко мне подошла жена и сказала: «Для детей ты был в командировке». На следующий день мой сын-первоклассник приходит из школы и говорит:

И вот он так на тебя смотрит, и ты понимаешь, что сейчас должен ребенку рассказать лекцию о том, что не все кто в нашей стране в тюрьме — преступники. Я должен был двоим своим детям в малолетнем возрасте рассказывать, что есть несправедливая власть, которая репрессирует людей.

Я понимал, что режим будет ужесточаться и будет уголовное преследование. Внутренне решил, что буду не готов продолжать, когда меня уголовно осудят.

На меня подала в суд сторонница НОД — это такие очень агрессивные путинисты. Она утверждала, что подошла ко мне поговорить на центральной площади города, а я якобы ударил ее по руке, и она испытала неприятные болевые ощущения и страдания. 12 февраля меня приговорили к ограничению свободы.

У меня по этому поводу были большие споры с моим адвокатом. Он настаивал, чтобы я уехал до оглашения приговора, опасаясь, что меня арестуют в зале суда. Когда приходишь в зал суда на оглашение приговора, и там караул ходит, то первая мысль: «Ну все, допрыгался. Надо было ехать раньше». Но я считал, что если координатор штаба первым сбежит, то грош цена такому координатору.

Я считал, что если координатор штаба первым сбежит, то грош цена такому координатору.

Я понимал, что из российской тюрьмы выйду без здоровья и без зубов, которые мне не выбьют, а которые выпадут сами. Все это время у меня не будет возможности никак материально участвовать в жизни моих детей и моей семьи, они станут нищими, и сам я буду дополнительной нагрузкой для всех своих родственников — материальной, в первую очередь.

Ограничение свободы — это такой режим, когда тебя не сажают сразу в тюрьму. Но за одно нарушение ты можешь немедленно отправиться в колонию. Понимая, что это «нарушение» у меня появится очень быстро: например, подойдет полицейский и составит протокол о том, что я нецензурно выражался, — на следующий день я уехал в Турцию, а оттуда в Литву.

Литва — это скорее случайность. В 2018 году меня трижды сажали за митинги, и в изоляторе я решил, что буду специализироваться в управлении лесами. Нельзя просто ходить с плакатом «Путин, уходи!», надо что-то разрабатывать. Я поехал в Литву, потому что там есть частные леса и люди говорят по-русски. Познакомился с местными правозащитниками. Они сказали: «Если все будет совсем плохо, мы тебе поможем».

В общей сложности в разных спецприемниках я провел 77 суток. У меня было четыре «ходки», если можно выразиться таким криминальным словом. В Иркутске очень старая тюрьма, и при царе рядом с ней была конюшня. Эту конюшню и переделали в спецприемник.

Мне пытались все время организовать какой-то неправильный социум. Мне подсаживали человека, который был ВИЧ-диссидентом, он уже умирал, был в пятнах на коже, которые кровоточили. Когда он зашел в камеру, сказал: «Я ВИЧ-больной. Мне сказали, что один чувак должен все понять».

Я вынес на себе туберкулезную палочку после второго срока. Врач мне подсказала, что в камере у меня человек, который нехорошо кашляет. Я пошел в тубдиспансер, там была обнаружена реакция, мне назначили два препарата, я их пропил, и у меня все хорошо, я не болен туберкулезом.

Ко мне подсаживали бомжей. При этом сами сотрудники извинялись, говорили: «Из-за тебя объявили в городе операцию БОМЖ. Ты нас прости, нам это тоже безумно не нравится». Я заставлял этих людей мыться и стираться, потому что в камере было невозможно находится из-за вони.

Не могу сказать, что там было ужасно, но наши российские спецприемники — это совершенно не то место, где даже нарушившие что-то граждане должны находиться.

Я не самый обычный навальнист — не только потому, что самый взрослый, а потому, что у меня большой опыт работы в малом и крупном бизнесе. Когда мне было 30 лет, мне казалось, что миром правят деньги, и я их активно зарабатывал: работал в ЮКОСе и других крупных компания на директорских должностях. Но ты понимаешь очень быстро, что это не все, что нужно в жизни. Я ушел в малый бизнес: в нулевых его можно было вести почти где угодно, власть еще не давила его, у людей на руках было много денег, экономика росла. У нас долго в стране было ощущение, что за свободу бороться не надо: она сама свалилась в 1991 году, а потом свалились высокие цены на нефть. Классно же, и деньги есть, и счастье есть, и никто не трогает еще.

А сейчас уже и денег нет, и трогают больно. И не только Алексея Навального, а огромное количество людей, которые вынуждены жить в страхе или бежать из страны. Те, кто не смог себя защитить, сидят в тюрьмах. Путин и его подельники–старперы хотят, чтобы в обществе была атмосфера страха и ужаса, потому что они сами не понимают ничего, кроме страха и ужаса.

Мне жаль нашу страну, потому что люди проживают более худшую жизнь, чем могли бы прожить без Путина. Я считаю, что Алексей Навальный внес самый большой вклад в дело борьбы и разрушения нашего российского авторитаризма, который сейчас стал классическим фашизмом, прямо как в учебниках. Конечно, я бы предпочел делать другую политическую карьеру, но мы проживаем ту жизнь, которая у нас есть, и мне не о чем жалеть.

Эта эпоха пройдет, очень многим людям потом будет стыдно за то, как они себя вели. Жизнь всегда циклична. Путинизм закончится и те люди, которые думали, что вычеркнули нас из жизни, скорее всего, сами окажутся вычеркнутыми из жизни.